Из цикла "За Россию" статья 8-я |
Семён Ботвинник |
В ЭТИ ЖЕСТОКИЕ ДНИ.
В эти жестокие дни
сыну сказать я хочу,
душу-пушинку храни,
Книгу храни и свечу.
Память свою вороша
— страшные сны наяву,
помни, что только душа
держит тебя на плаву.
Трудно дорогу ища
на обгоревшей земле,
помни, что только свеча
путь озаряет во мгле.
Ширится тьма за спиной,
годы уходят на дно...
Помни: лишь Книге одной
в мире бессмертье дано.
Пусть же твой разум не спит,
тянется сердце к добру...
Знай, что душа — это скит
в тихом и темном бору.
В нем на полянах лесных
травами скрыты пути —
там от пожарищ земных
многое можно спасти.
***
Все то, что потеряно ныне
и вся обретенная боль —
от нашей дремучей гордыни,
претензий на главную роль...
Стальной отделенные дверью
от мчащих по миру ветров,
мы глупому высокомерно
давали и пищу и кров
в избе, занесенной до крыши,
в оковах железной зимы
считали, что всех-то мы выше
и всех проницательней мы.
Хотели понравиться — силой,
да вот — получилась вражда.
Над каждою новой могилой
тоскливых дождей череда...
Какого нам ждать поворота,
что может утешить толпу,
которую тащат в болото,
ногой не прощупав тропу?
Ущербность мы гордостью лечим,
легко переходим на крик...
Но если похвастаться нечем —
прикусим-ка лучше язык.
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ ТРИДЦАТЫХ.
Интеллигенция тридцатых
жила надеждами народа.
Она писала на плакатах:
«Мы защитим тебя, свобода!» .
Теперь ей место лишь в архиве:
сама без хлеба и без крова,
она была в живом порыве
освобождать весь мир готова.
Интеллигенция тридцатых —
последний лучик в царстве мрака —
в лубянских мерзлых казематах
шептала строки Пастернака...
Ей участь выпала дрянная:
хрипя, в Сибирь она шагала,
под лай собачий вспоминая
и Мандельштама и Шагала.
Интеллигенция тридцатых
дела вселенские решала.
Она в кругу друзей заклятых
любовь с предательством мешала;
она училась исступленно,
чураясь водки и помады,
и шла в трусах, подняв знамена,
на физкультурные парады.
Слепой исполненная верой
в кремлевский разум исполинский,
она хлебнула полной мерой
и на испанской и на финской.
Ей эти песни вышли боком:
она под пули шла, под танки,
и на полях, забытых богом,
еще лежат ее останки...
****
Мы за прошлое наше спокойны,
хоть покоя не знало оно...
То, что есть справедливые войны,
мы в боях доказали давно.
Поколенье мое и доныне
помнит пламя победных атак.
Мы закончили дело в Берлине.
А Берлин — он не Грозный.
Никак.
****
Руины Грозного страшны,
дырявых стен провалы...
Опять кровавый лик войны,
в России все бывало.
Идет, как новая волна,
тревожная година, —
опять солдату лжет война:
— Ты в бой идешь за сына.
Войне опять гробы строгать,
не впрок войне наука,
— она и сыну будет лгать:
— Ты в бой идешь за внука.
За годом год. За родом род.
Судьбы кровавый поворот.
А мы — сыны иной войны,
иной весны — победной,
мы на алтарь принесены
своей отчизны бедной.
Иная сила нас вела в огонь
— под вой металла,
но тень двуглавого орла
над нами не витала...
За годом год. За родом род.
Судьбы кровавый поворот.
И не постичь. И не понять.
И страшной боли не унять.
****
Идея умерла.
Седея, холодея,
все вытоптав дотла,
скапутилась идея.
Неслась — куда грозней? —
и рухнула с откоса; а думалось, что ей
вовек не будет сноса.
Казалось, что она
над миром длань простерла -
уж так была грозна,
уж так брала за горло...
И лагерь и тюрьма
на ней стояли прочно.
Сводившая с ума,
судившая заочно,
трубившая в трубу
с лицом придурковатым —
она лежит в гробу,
прикрытая плакатом.
И в тишине слышней
проклятья и угрозы,
и кое-кто над ней
еще роняет слезы.
сыну сказать я хочу,
душу-пушинку храни,
Книгу храни и свечу.
Память свою вороша
— страшные сны наяву,
помни, что только душа
держит тебя на плаву.
Трудно дорогу ища
на обгоревшей земле,
помни, что только свеча
путь озаряет во мгле.
Ширится тьма за спиной,
годы уходят на дно...
Помни: лишь Книге одной
в мире бессмертье дано.
Пусть же твой разум не спит,
тянется сердце к добру...
Знай, что душа — это скит
в тихом и темном бору.
В нем на полянах лесных
травами скрыты пути —
там от пожарищ земных
многое можно спасти.
***
Все то, что потеряно ныне
и вся обретенная боль —
от нашей дремучей гордыни,
претензий на главную роль...
Стальной отделенные дверью
от мчащих по миру ветров,
мы глупому высокомерно
давали и пищу и кров
в избе, занесенной до крыши,
в оковах железной зимы
считали, что всех-то мы выше
и всех проницательней мы.
Хотели понравиться — силой,
да вот — получилась вражда.
Над каждою новой могилой
тоскливых дождей череда...
Какого нам ждать поворота,
что может утешить толпу,
которую тащат в болото,
ногой не прощупав тропу?
Ущербность мы гордостью лечим,
легко переходим на крик...
Но если похвастаться нечем —
прикусим-ка лучше язык.
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ ТРИДЦАТЫХ.
Интеллигенция тридцатых
жила надеждами народа.
Она писала на плакатах:
«Мы защитим тебя, свобода!» .
Теперь ей место лишь в архиве:
сама без хлеба и без крова,
она была в живом порыве
освобождать весь мир готова.
Интеллигенция тридцатых —
последний лучик в царстве мрака —
в лубянских мерзлых казематах
шептала строки Пастернака...
Ей участь выпала дрянная:
хрипя, в Сибирь она шагала,
под лай собачий вспоминая
и Мандельштама и Шагала.
Интеллигенция тридцатых
дела вселенские решала.
Она в кругу друзей заклятых
любовь с предательством мешала;
она училась исступленно,
чураясь водки и помады,
и шла в трусах, подняв знамена,
на физкультурные парады.
Слепой исполненная верой
в кремлевский разум исполинский,
она хлебнула полной мерой
и на испанской и на финской.
Ей эти песни вышли боком:
она под пули шла, под танки,
и на полях, забытых богом,
еще лежат ее останки...
****
Мы за прошлое наше спокойны,
хоть покоя не знало оно...
То, что есть справедливые войны,
мы в боях доказали давно.
Поколенье мое и доныне
помнит пламя победных атак.
Мы закончили дело в Берлине.
А Берлин — он не Грозный.
Никак.
****
Руины Грозного страшны,
дырявых стен провалы...
Опять кровавый лик войны,
в России все бывало.
Идет, как новая волна,
тревожная година, —
опять солдату лжет война:
— Ты в бой идешь за сына.
Войне опять гробы строгать,
не впрок войне наука,
— она и сыну будет лгать:
— Ты в бой идешь за внука.
За годом год. За родом род.
Судьбы кровавый поворот.
А мы — сыны иной войны,
иной весны — победной,
мы на алтарь принесены
своей отчизны бедной.
Иная сила нас вела в огонь
— под вой металла,
но тень двуглавого орла
над нами не витала...
За годом год. За родом род.
Судьбы кровавый поворот.
И не постичь. И не понять.
И страшной боли не унять.
****
Идея умерла.
Седея, холодея,
все вытоптав дотла,
скапутилась идея.
Неслась — куда грозней? —
и рухнула с откоса; а думалось, что ей
вовек не будет сноса.
Казалось, что она
над миром длань простерла -
уж так была грозна,
уж так брала за горло...
И лагерь и тюрьма
на ней стояли прочно.
Сводившая с ума,
судившая заочно,
трубившая в трубу
с лицом придурковатым —
она лежит в гробу,
прикрытая плакатом.
И в тишине слышней
проклятья и угрозы,
и кое-кто над ней
еще роняет слезы.
Комментариев нет:
Отправить комментарий